Ученый труд господина профессора Грушевского «Очерк истории украинского народа». Часть I

Павлов Николай Михайлович (1836—1906) — русский историк, писатель и политический публицист, славянофил. Родился в семье известного профессора минералогии и физики. Окончил Императорский Московский университет. Член Союза Русских Людей. Делегат разных монархических съездов. Был постоянным сотрудником «Дня», «Москвы» и «Руси», «Московских ведомостей». Действительный членом Общества любителей российской словесности с 1874 года. Член Императорского Русского исторического общества с 1902 года. Умер от рака печени. Автор книг «Правда о Лжедмитрии» (1886), «Наше переходное время» (1888), «Русская история от древнейших времен. 862—1362» (Т. 1-3. СПб., 1896—1900), «Слово о полку Игореве» (1902), «Русская история до новейших времен. 1362—1862» (Т. 1-2. СПб., 1902—1904), «В начале XX века» (1905), «Ломка крестьянского быта» (1905), «О значении «выборных» по русскому народному воззрению» (1905), «Правда о современной неправде» (1905), «Ученый труд профессора Грушевского «Очерк истории украинского народа» (1905), «О нашем современном положении» (1906).

Публикуемая нами рецензия Н. М. Павлова на знаменитый «Очерк истории украинского народа» Грушевского первоначально была напечатана в харьковском консервативном журнале «Мирный труд» в 1905 году. Затем она была издана отдельной брошюрой в Харькове (1905). Однако актуальность написанного будет очевидной каждому, кто найдет время ознакомиться с этим материалом.

Слова «народ» и «украйна» — будем ли их разуметь в общем значении или частном, наконец, даже и в условном — имеют во всяком случае настолько определенный смысл в нашем языке, и с ними связано столь живое представление в уме всякого русского, что выражение господина профессора Грушевского «украинский народ» явно обличает с его стороны некоторую сбивчивость понятий по этой части.

Образец тому находим на первых же страницах его сочинения. «Украинская колонизация» (!?) обнимает, по его словам, «750 тысяч квадратных километров приблизительно между 38° и 59° восточной долготы и от 45° до 53° северной широты», куда входят: «губернии Киевская, Подольская, Волынская, Екатеринославская, Полтавская, Черниговская, Харьковская, значительные части Таврической, Бессарабской, Люблинской, Седлецкой, Гродненской, Минской, Курской, Воронежской, Донской и Кубанской областей» — и сверх того часть австрийской территории. «Украинское население на этой территории нужно считать до 32 миллионов» (с. 1, 2).

Итак, вот какова «украинская колонизация». Оказывается, что числится свыше 32 миллионов украинского народа. Так как, однако ж, оба эти слова — «колонизация» и «население» — вовсе не синонимы, а здесь они как бы отождествлены в понятиях автора, то и некоторая их «сбивчивость» сама собой выступает наружу.

Далее читаем, что эта территория в 750 тысяч километров «еще со времен славянского расселения» уже была заселена «украинским племенем» (!?). Как бы испугавшись, однако, сорвавшегося с языка опрометчивого выражения, сам автор спешит оговориться, что разумеет тут целую группу: «южную группу восточнославянских племен». Вот его подлинные слова: «На этой территории украинское племя — или лучше сказать, южная группа восточнославянских племен, составившая нынешнее украинское население, — жило со времен славянского расселения» (с. 2). Так как за эпоху славянского расселения автор принимает в одном случае «древнейшее время VIII и VII столетия», считая «южноукраинской колонизацией» племена антов, о которых упоминают византийские источники, а в другом случае — эпоху, упоминаемую Нестором при исчислении племен славянских, то ясное дело, что ни в каком случае, ни в первом, ни во втором, не может быть и речи об «украинском народе» или об «украинском племени». Об антах, впрочем, сам автор подтверждает, что относит их к «южной украинской колонизации» лишь гадательно; по его выражению, «судя по всему», а не по каким-либо точным и обстоятельным данным. Что же касается до славянских племен, перечисляемых Нестором, — их знает наизусть всякий знакомый с летописью, и сам автор весьма точно повторяет имена полян, древлян, северян, уличей, тиверцев и дулебов. Все это в собственном смысле слова: племена и только, — даже роды-племена, распадающиеся на поменьшие миры до крайности, — и ничего больше. Совокупность их невозможно назвать ни «украинским племенем», ни «украинским народом»: в обоих случаях получился бы абсурд. Зачем же, вопреки ясному свидетельству летописца, что всякое из подобных родов-племен сидело само по себе, от других особо («имяху обычаи свои», «поляком живущим особо», «в деревех свое, а дреговичи свое», «кождо свой нрав имеяху»), зачем все это разнообразие, о котором не мимо слово: «Что город — то норов, что деревня — то обычай», — для чего нужно и можно ли принимать за «однородный состав», которому автор и дает имя: то «украинское племя», а то «украинский народ», в крайнем же случае — «украинская колонизация».

Невольно рождается вопрос: если век за веком после того, как Русская земля стала есть, перечисленные племена составили из себя не русский народ, а этнографический специфик, зовомый «украинским народом», — тогда что ж такое собственно русский-то народ? Был ли он или не было его во времена Владимира Святого, сына его Ярослава, внука Всеволода, при Владимире Мономахе и так далее? Это один вопрос, а другой — подобный же. Понимаемому по-своему «украинскому народу» что же противопоставляет автор как обратную разновидность?

Вот его ответ: «Кривичи, дреговичи, родимичи, вятичи — предки нынешних белорусов и великороссов. Они распространяются неустанно на восток, колонизуя финские земли, где вырастают затем настоящие центры великорусского племени» (с. 14). Охотно соглашаемся с автором, что если бы обнаружилась в русской истории та или другая этнографическая разновидность под специфическим термином «великорусской» — ее никак бы нельзя было назвать «русским народом», а по необходимости следовало бы именовать «великорусским племенем». Но опять спрашиваем: где ж сам-то русский народ в течение его истории от Владимира Святого до татарского погрома? Если за все это время был на юге «украинский народ», а севернее велись лишь племена белорусское и великорусское, значит, тогда не было, да и нет русского народа: он миф. Так не вернее ли предположить, что собранный под Рюрикову державу русский народ в течение четырех веков своею историей весьма доказал свою реальность; а вот научная теория об «украинском народе» и в соответствие тому о «великорусском языке» и «великорусском племени» — действительно миф, притом ни с чем не сообразный.

Такие исторические деяния, как распространение державства князей Дома Святого Владимира на всю Русь и самое крещение всей Руси ее равноапостольным князем, наряду с тем и такие памятники словесности, как Несторова летопись или Поучение Владимира Мономаха со многими другими, — доказывают, надо полагать, образование русского языка и сложение русского народа, а никак не чего-то другого.

Ведь русский народ — не та или другая из частей населения, у коих от льдин Севера до гор Кавказа, от Придунавья до пределов Биармии княжили потомки Святого Владимира, водворившиеся как свои у своих, у родных населений, — а всеобщее их живое единство. Так же точно и русский язык — не то или другое из его множайших наречий и поднаречий, неисчислимых на широком раздолье своенравных говоров, а при всем их живом разнообразии в бесчисленности поменьших и самомалейших миров — их общее замиренье, закономерное соединенье.

Если русский народ, составившийся из племенных разновидностей славянских, неисчислимых в древности и собравшийся воедино, был потом постигнут страшным погромом, весь был растерзан на части так называемыми ливонцами и зовомою литвой, да еще татарами, поляками и шведами — тем удивительнее его живучесть! Тем более замечательно, что в нем даже и при таких неблагоприятных обстоятельствах, при постигшей разрозненности в государственном отношении, не искоренилось, а уцелело образовавшееся многовековой родной историей внутреннее единство. Вот миновала зовомая «ливония» и «литва», вот разрушилась Польша, ее же собинные земли отошли частью к австрийской империи, частью к прусскому королевству, а похищенные ею земли у Руси возвратились восвояси, хотя и в урезанном виде; смирилась и гордость шведа полтавским победителем: территория Русского государства к концу XVIII века почти уже опять вступила в прежние свои границы и пределы эпохи Владимира Святого и сына его Ярослава. И что же? Хотя былые невзгоды, казалось, до конца разрознили православный народ славяно-русского языка и разбили его вдребезги — не тут-то было. В этом народе даже такой «знаток» лингвистики, как Шафарик, который лишь славянский язык почитал единственно достойным этого имени, а, например, польский и чешский, и наш в том числе, относил в этом языке лишь к его «речам» с их наречиями и поднаречиями — незабвенный славянин Шафарик отличал в речи русского народа лишь три ветви, только три стихии в качестве разновидностей Руси. Великая, Малая и Белая Русь — вот эти три стихии. Пускай о них еще судят и рядят всевозможные ученые — всякий по-своему, как кому любо. Но абсолютно ли признаются или, напротив, лишь условно три типа в общем составе русского народа — великоруссы, малороссы и белорусы — не должно, однако, ни в каком случае злоупотреблять этими терминами вопреки их историческому смыслу и в противность действительному их значению. Если в образовании русского языка примечаются слившиеся в нем стихии наречий, поднаречий и говоров, свойственных зовомому великороссу, и малороссу, и белорусу — сами по себе это будут лишь элементы и идиомы русского языка, а не он самый.

Иначе о том судит автор «Очерка», воссоздающий «центральный тип украинского населения» и «центральную группу украинских диалектов» согласно собственной научной теории. Вот его слова: «Этнографический тип украинского населения представляет на всем пространстве от Львова до Кубани только сравнительно слабые различия и вариации. Этот смешанный центральный тип и служит представителем украинской народности» (С. 8). Странно! Тип, который в одно и то же время и смешан, и централен, признаемся, загадочен для нас. Тем более что пространство от Львова до Кубани, занимаемое этим «этнографическим типом», сам же автор подчеркивает как весьма протяженное: «почти две тысячи верст», замечает он об нем в скобках. Притом еще занимаемая этим типом область смыкается — по словам же автора — на западе со словацким пограничьем, а на севере уже идет рубеж «украинской и белорусской колонизации». Итак, где же центр и что принимать в данном случае за центральность? Автор, по-видимому, затрудняется объяснить это сразу и обозначить прямо: не без околичностей и не вдруг он подводит читателя к разрешению такой загадки. «Если на некоторых этнографических границах, — говорит он — украинские говоры соединены малозаметными переходами с говорами соседей и самый этнический тип не выделяется резко, то центральный тип, представляющий собою преобладающее большинство, отмечен целым рядом характеристических черт, отличающих его от соседних славянских племен: великорусов, белорусов, поляков и словаков»(с. 9).

Новая странность! Если поляки составляют лишь «племя», по мнению господина Грушевского, то какую, однако ж, безмерную экстенсивность и интенсивность приписывает он великорусскому племени, равняя его с целою польскою нацией. Мы лучшего мнения о поляках: признавая Мицкевича их национальною, а не племенною славой, мы полагаем в то же время, что и у нас Пушкин русский, а не великорусский поэт.

«Группа украинских говоров, — продолжает автор «Очерка», — представляет отдельный, более или менее самостоятельный лингвистический тип, связанный известными чертами, объединяющими разнообразие украинских говоров в одно целое — все равно, назовем мы его языком или наречием. Эти черты особенно заметны в вокализме резко отличают украинские диалекты, прежде всего их центральну группу» (с. 9). И по истощении уже всех этих оговорок по повод «центрального типа» и «центральной группы», объявляется наконец от крыто, что «в центре украинской колонизации в окрестностях Киев сидит племя полян» (с. 14). А далее к этому еще прибавлено, что «Кие лежит уже в районе славянской, и даже весьма возможно — украинской прародины» (с. 40). Вот это внезапное открытие, вдруг переносящее родину самих дулебов, уличей и тиверцев, сказать бы даже — всех прикарпатских славян «в окрестности Киева», окончательно обнажает главную мысль автора от застенчивого покрывала. Раз общею колыбелью «украинских племен» полагается Приднепровье и указывается их «весьма возможная прародина» среди полян -о чем же и толковать более! Не остается и сомнений, становится как день ясно, что новооткрытый автором народ и язык «украинский» — старые наши знакомые: те щирые украинцы, которые заменили после захудания Киева земляков Нестора, и то «хохлацкое наречие», которое действительно отличается своеобразным «вокализмом», требующим произносить вусы вместо усы и фост вместо хвост.

О сходстве или несходстве речи прикарпатских славян с «хохлацким наречием» советуем господину профессору справиться у тех, не менее его во всяком случае известных славистов, которые не без основания утверждают, что речь поселян, распевающих в Прикарпатье: «Ой, мы просо сеяли! ой, мы просо вытопчем!», наиболее сходится с общею русскою речью и сохранилась у них гораздо чище, чем у так называемых малороссиян. Кому же не известен и другой факт, что чем глубже отходить в старину, тем более и разнообразные речи множаиших племен славянских кажутся приближающимися именно к русскому языку. Об этом общеизвестном факте позволим себе обратиться к автору «Очерка» со словами И.С. Аксакова, заимствованными из одного его письма, напечатанного в «Русском архиве»: «Прочтите реферат по поводу древних хорватских хроник и законников, на вечах составленных, — и веет родною стариной. Хроника — точно Нестор! и язык, тот же почти, понятнее нам, русским, чем современным хорватам».

Если же господин Грушевский склонен предпочитать польские источники и более доверяет свидетельству тех филологов, которые готовы до такой степени признавать самобытность и самостоятельность «рутенов» и «русинов», что ео iрsо вовсе не признают существования русских на свете, разумеется, он — как автор «Очерка истории украинского народа» — встретит в них сочувствие и они будут с ним согласны на первых порах, но в конце концов не споется с ними. Они — так же как и он, на основании «диалектологии и совокупности социальных данных» — противопоставят его теориям о «центральной группе украинских диалектов» и со своей стороны весьма научную теорию о Червонной Руси, о Черной Руси, о Карпатской и Угорской и т.д.; о «рутениях» и о «русинах» всевозможных видов без конца-краю.

Вольно ж искать то, чего нет! Пора перестать коверкать русское имя, в чем одинаково повинны как добивавшиеся не одно столетие истребить его в корне, так и те, которые доискивались его корня в небывалом народе, коего вымышленное прозвище нельзя даже выговорить на нашем родном языке: варяго-русь. Это вообще; а в частности пора забыть и праздный спор, который подняли филологи в прошлом веке: по-каковски говорили поляне? По-каковски объяснялись между собой земляки Нестора и современники Владимира Святого и Владимира Мономаха: по-великорусски или по-малороссийски?

Забавный спор! Ведь если «малороссиянство» (допустим это) — исконная сущность полян, тогда в качестве полярной противоположности Киеву на Днепре должно будет противопоставить Новгород Великий и указывать «великороссиянство» на берегу Волхова. А так как под «Великороссией» разумеют отнюдь не Новгород, а всю территорию бывшего Владимирского княжения, обратившегося потом в Московское княжение и еще позднее в Московское государство, — то не ясно ли, в чем дело? Термин «Великая Россия», как ни важен по своему историческому значению с самого зарожденья, и в этом смысле с каждым веком все более приобретал он значения, — но в значении племенной разновидности от начала не обозначал ничего ровно и в этом отношении не мог бы до поры до времени ничего и обозначать. А когда «Великая Россия» — эта историческая формация, создавшаяся веками, пройдя сквозь целый длинный ряд веков, обособилась в нечто весьма внушительное и существенное против так называемой «Белой» и «Малой» России, которые в свою очередь теми же веками терпели ущерб и не к добру видоизменились против того, чем были встарь (каждая по собственным историческим обстоятельствам и условиям), так что казались уже разновидными племенами, — само собою разумеется, что и особливость «великороссиянина» по сравнению с белорусом и малороссом глядела новою же, — как бы третьей разновидностью, приобрела уже некий весьма выразительный общий вид в лице всех же без исключения «великоруссов»: кажущийся вид как бы даже племенного отличия. Так не забавно ли, в самом деле, было со стороны филологов XIX века, судивших и рядивших с ученой важностью об историческом явлении, образовавшемся в окончательной форме почти около их времени, спорить между собой именно о том, существовало ли оно за тысячу лет прежде?

Ведь одно из двух. Или в самом деле «малороссиянству» полян на Днепре должно будет противопоставить «великороссиянство» новгородцев на берегу Волхова, и тогда подобного рода «великорусы» будут лишь исключительным племенем, запечатленным всею резкостью клейма этой исключительной племенной особливости. Или титул «Великая Россия», образовавшийся в истории русского народа в течение владимиро-московского периода, напротив того, ничего подобного в себе не заключает и никакой племенной исключительности собой не обозначает. И тогда из века в век — чем далее тем более — самый термин «великорус» и «великорусский» естественно получает и упрочивает за собой значение всего, что только есть русского на Руси, прямо сказать: становится синонимом русского языка и народа.

Одно из двух, повторяем, третьего тут быть не может по самой простой причине. Ибо термин «Великая Русь» образовался не ранее Всеволода Большое Гнездо и по возвеличении Владимирского княжения Андреем Боголюбским; утвердился же впрок много позднее, уже после зачатия Московского княженья. Это было как раз то самое время, когда потомки захудалого Романа Галицкого стали себя именовать королями и герцогами «Russiae Minoris», Малой России, или собственно Меньшой России, как тот край именовался первоначально. А кому же неизвестно, что, во-первых, новгородцы древних времен и киевляне древней же эпохи вовсе не разнились наречиями своими, — если даже и разнились, допустим, то никак не в такой мере, чтобы «украинский диалект» противопоставлять, как полярность, новгородскому. На этом сходстве и даже полном тождестве с особенною горячностью настаивал Н.И. Костомаров, мало компетентный изрекать суд по существенным вопросам русской истории, но ad hoc судья для нас наиболее желанный и самый авторитетный, так как был сильно пристрастен к автономности малороссийского наречия. А во-вторых, не менее известно и то, что Владимирское княжение от начала не было заселено каким-либо отдельным славянским племенем, а наполнилось сходцами со всех концов Руси спустя много времени после того, как «Русская земля стала есть». Отличие нового княжения от прочих, сложившихся издревле, и заключалось в том, что тут не было изначала отдельного рода-племени славянского, которое бы сидело само себе, от других особо. Не было и живых рубежей по соседству: то есть не находилось соседних племен-родов, которые бы замыкали здешние границы. Здешней земле не было и названия по роду-племени: она заселилась пришлым со всех сторон людом и обстроилась городами уже после того, как перевелись названия старинных родов-племен, когда всюду были заведены княжения и пошел один народ русский.

Ученый труд господина профессора Грушевского «Очерк истории украинского народа». Часть II