Ученый труд господина профессора Грушевского «Очерк истории украинского народа». Часть II

Ученый труд господина профессора Грушевского «Очерк истории украинского народа». Часть I

Выглянув на свет лишь с течением времени, именно как серединная страна — вдоль между Новгородом и Киевом, а поперек — между незанятыми местами, подходившими к волжанам-болгарам, и самими кривичами, — сердце Русской земли, прямо сказать, и заселилось всею Русью. Сюда были перекинуты выселенники даже с Серета и Дуная, от Карпатских гор; даже исключительную разновидность южнорусского племени (ядро населения последующей Малороссии), черкасов, перекинул сюда заботливый князь, основатель Владимирского княжения. А добровольный наплыв переселенцев был беспрерывный и не прекращался уже из века в век. Сюда валил народ из-за Волги, из-за Днепра, и от черниговских мест, и от кривичей; здесь сошлись сходцы со всех сторон и концов, от всех племен: вся Русь. Как только сложилось Владимирское княжение — уж оно и было местом всея Руси. С того и началась его слава.

Здесь не место вдаваться в дальнейшие подробности, однако ж для окончательного разъяснения всей ошибочности ученого взгляда господина Грушевского на «украинский народ» необходимо о зовомых «малороссах» и о «Малороссии» прибавить еще несколько слов.

Киевляне могли иметь, и действительно имели, собственные отличия против новгородцев еще во времена полян; это бесспорно. Но поляне, имевшие свой собственный местный отпечаток, встарь не имели нынешнего малороссийского оттенка: они не хохлы. Полярная противоположность между Новгородом на берегу Волхова и Киевом на Днепре — то есть между новгородцами и полянами — обусловливалась искони уже и тем, например, что первые соседили с варяжским взморьем, а вторые с Диким полем. Из Новгорода был вольный выход в море, к варягам; а Киев стоял на рубеже Поля: за ним открывалась ширь и даль черноморских степей. Одно это уж должно было наложить совершенно особенный отпечаток на тех и других, — оно же дает угадывать разницу их нравов от начала, в силу чего одни сели там, другие здесь. Но если какой-либо исключительный местный отпечаток и выпал на долю новгородцев, а другой на долю полян, правильно будет допустить в таком случае еще и то, что тот и другой нашли себе наконец гармоническое замирение — при полюбовной встрече и киевлянина и новгородца — в том во всех отношениях серединном месте, в средней полосе России, где зародилось Владимирское княжение и образовалось Московское. Здесь, в Москве, уже не «великороссиянство» или «малороссиянство», а точка безразличия этой полярности или примирение двух крайних полюсов. Действительно, во Владимиро-Московском княжении происходило органическое замирение не только двух этих разновидностей с обоих концов Русской земли, но и прочих: от кривичей и от северян — как в лице черниговцев, так и старинных их высельников рязанцев; сюда же заглядывали и вятичи, и родимичи и т.д.

Язык русский, или, что то же самое, русский народ — исторические язык и народ. Первоначально Киев делал русскую историю; ту эпоху и зовут киевскою. Потом стремя русской истории обратилось на север: это уж владимирский или, прямо сказать, московский период. А хохлы никогда не делали русской истории: они входили в нее, при своем зарождении, едва заметною струею во время киевского периода и тогда сливались в общем потоке истории. Особливость собственно хохлацкая и усиление хохлацкой стихии — позднейшее явление киевских мест; очень не вдруг, а мало-помалу и, собственно говоря, лишь по мере упадка и захудания Киева сообщала она ему и всей киевской области все более и все гуще свою окраску: напоследок, когда Киев утратил свое прежнее, на всю Русь простиравшееся значение, именно в пору полного своего захудания накануне татар, — вся киевская область уже весьма ярко обличала такую исключительно местную особливость. Слабые начатки этого — «хохлачины», если можно так выразиться — уже предвозвещались еще и во времени киевского главенства — от поросьского населения, от поршан. Торки и остатки разных черноморских кочевых скопищ, поселенные под Переяславлем на Альте; ревуги и шельбиры, могутные и татраны, поселенные в черниговских местах; наконец ковуи, берендеи и весь Черный клобук, зовомые черкасами, — вот издревле зарождающееся население будущей «Малороссии», то есть будущие хохлы. В XI и XII веках они потому входили едва заметною струей в общее течение жизни русского народа, что, едва зародившись и только еще складываясь, сливались тогда в общем потоке его истории. Потом, оторвавшись от нее, замерли в запорожцев и окончательно кристаллизовались в местный провинциализм того заглохшего края — уже под влиянием Польшизны. Если на севере, даже на далеком севере, в олонецких местах, народ вечно поминал в своих песнях «Красное Солнышко князя Владимира с его могучими богатырями» — уже не то было на берегах Днепра. Песенная память «малороссов» не простиралась далее запорожской старины. В «Малороссии» предание собственно о киевской старине далее времен Богдана Хмельницкого не досягало.

Термины «Малороссия» и «малороссы», таким образом, ровно ничего не значат, когда говорят о полянах: до них не относятся нимало. Поляне киевских мест и позднейшие хохлы — не одно и то же. Существенное отличие «великорусского» типа от «малороссийского» заключается в том, например, что первый дал уральского казака, волжинского и донского, а второй — запорожца: их не смешаешь одного с другим. Но донские казаки и волжинские прямо-таки сродни новгородцам, а запорожцы — не от полян. Кто употребляет термины великоросс, малоросс, белорус, повторим в заключение, тот не должен злоупотреблять ими вопреки их историческому смыслу и в противность их действительному значению. Без того путаница тут неизбежна.

Но кто не дал себе труда вдуматься в смысл и значение трех титлов — Великая, Малая и Белая Русь, — кто не имеет о том ясного понятия, разумеется, вовсе собьется с толку по главному и коренному вопросу о самой Руси: она­то что ж такое? Что такое язык русский и сам русский народ?

В отдаленную старину времен летописца Нестора это не составляло даже и вопроса. Он сказал коротко и ясно: «Славянский язык и русский — одно есть»... Так как на варяжском взморье ватаги и дружины, занимавшиеся варяжским промыслом, состояли из многообразных разноплеменников, то Нестор в точности и обозначил еще, что Рюрик с братией, князья, призванные новгородцами из-за моря, были им свои. «Это были не готы, не дане, не англяне, не свей и не мурманы, — пишет он, — а русские варяги».

Чего ж яснее?

Но так как слово «русь», живое и сейчас в народной речи нашего крестьянства, не было понятно византийцам, чуждо и немцам, то их писатели — древнее у византийцев, позднее у немцев — по поводу этого имени и путали басни, точь-в-точь как ранее того сочиняли целые же басни об имени славян, производя его от sclavi: рабы-невольники. Сами заморяне, приглашенные в Новгород, когда потом чужестранцы их спрашивали: «Какого они рода? как зовется тот народ, к которому они принадлежат?» — сами русские варяги недоумевали: о чем, собственно, их спрашивают? И отвечали обыкновенно: «Мы от рода руськаго». Иначе нельзя было и ответить. Ведь тогда на «750 тысячах километров», занятых, по мнению господина Грушевского «украинскою колонизацией», и на прочих километрах, выпавших на долю «белорусской и великорусской колонизации», не было еще одного народа, который бы под одною державой носил и одно громкое имя. Сам Рюрик, и Олег с Игорем, и Святослав Игоревич — одним словом, все пришлые князья, ранее Святого Владимира, нашли на Руси племена, сидевшие розно, каждое само о себе, от других особо и «кож-до свой нрав имеяху», хотя в то же время все это был один род и один язык славянский. Это была сплошь сельщина-деревенщина, распадавшаяся на бесчисленные роды-племена, помнившие большею частью еще стариков, своих родоначальников, которые подняли их со старого коренища и перевели на новоселье, чтоб жить по старине. Одни только новгородцы, распространяясь выселками своими по рекам да по озерам, производили захваты во все стороны и удерживали их за собою сборными дружинами и ватагами удалой вольницы; одни они, собственно, и не имели имени, потому на вопрос о роде и звали себя просто славянами. Славянами же, разумеется, были и русские варяги, пришедшие по их зову: «славянский язык и русский — одно есть». Таким образом, имя «Русь», из грубого обратившееся в громкое имя, которое на первых же порах своего пришествия русские князья заставили повсюду честно и грозно соблюдать всеми, возведенное в титул державной страны Рюриковичей, даже по обращении из так называемого в грамматиках нарицательного в так называемое собственное имя не подавало повода к кривотолкам между грамотными людьми времен Нестора. Уже гораздо позднее — после страшного татарского погрома, по утверждении так называемой Ливонии и зовомой Литвы, с тем вместе и по окончательном завладении Балтийского поморья немцами, — вот когда вконец заглохла память на Руси о варяжском море. Византийцы того времени — около того, как сама их память погибла в мире и Царьград заменился Стамбулом, — успели собственную привычку писать и произносить росс, Россия сообщить нашим грамотеям, — внушили и самим державцам, «их же рог царствия возвышашеся», что так будет лучше. В конце концов и пришло к тому, что московские грамотеи, именно времен Василия Иоанновича, уже производили собственное имя «Россия» и «россияне» от слова «рассеяние»; тогда же и русских варягов уже почитали: от немец.

Было бы не странно и даже весьма простительно, если бы господин профессор Грушевский повторял о русском имени и о варягах те обычные ошибки своей ученой собратии, которые еще со времен Шлецера, Миллера, Эверса, Стриттера и т.п. переходят, как бы по наследству, к последователям их. Но он примыкает к ним лишь отчасти: сходится с ними только в мелочных подробностях, а в общем остается совершенно оригинален Так, например, заодно с ними и он возводит на Нестора обычную небылицу, будто летописец производил Рюрика с братией от немцев, и считает конунгами Скандинавии, тогда как в летописи говорится прямо противоположное. Так же точно повторяет он другую вечную ошибку, а именно выдает за строго научную истину, будто в старину одно только Киевское княжение называлось Русью, а вся земля русская не звалась Русью. В этом отношении он даже шагнул вперед и оставил своих собратий по науке далеко за собою. По его мнению «Киевщина» и «Русь» чуть не синонимы. По крайней мере, он прямо утверждает, что «Киевщина» сообщила Русской земле и русскому народу их общепринятое имя. Но имя Русь — если и синоним, то никак не «Киевщины», а именно всей Восточно-Европейской равнины, где земля еще лежала большею частью совсем впусте, никем не занятая и вся страна издревле почиталась неведомым, непочатым краем, — куда и удалились от старой жилой Европы мизинные славянские племена: тут и сели на Руси. С самого же крещения при Святом Владимире, когда народ славил и пел: «Высоко на небе солнце красное! широко раздолье по всей русской земле!» — ей уж не было и другого имени в народе, как «святая Русь, земля святорусская».

Впоследствии, когда размножившиеся потомки Святого Владимира требовали себе уделов, естественно, всякий обездоленный князь «иде в Русь»: обращался в Киев, шел к киевскому князю за наделом. Вот именно для таких-то князей идти в Русскую землю и просить себе волости на Руси значило именно идти в Киев, просить именно у киевского князя наследка на свою долю — именно из «Киевщины». А уделы, разобранные по рукам, уж звались по своим удельным названиям; также и целые обширные земли: Черниговская, Суздаль-Ростовская, Смоленская и прочие. В противоположность владениям самого Новгорода приходилось, при разных случаях, киевские владения особо именовать Русью. Такие-то чисто случайные, так сказать, при той или другой оказии неизбежные приурочения имени Русь к «Киевщине» и послужили поводом для некоторых ученых выдавать за аксиому, будто святорусская земля не именовалась своим именем, а оно было исключительною принадлежностью только одного Киева. Повторением этой обычной ошибки господин Грушевский не только сходится с последователями Шлецера, Миллера, Эверса, Стриттера и прочих, а еще — как уже было сказано — и далеко превосходит их. Но, за исключением одного этого, между ним и ими общего ничего нет. Напротив, его собственная «теория возникновения киевского государства» по своей наукообразности единственная в своем роде и — по несообразности, как с Несторовой летописью, так и вообще с «курсами русской истории» — всецело принадлежит одному ему.

По необходимости должны будем изложить ее подлинными словами автора; но сам он предварительно счел долгом заподозрить правдивость Несторовой летописи. «Повесть временных лет», по его словам, «не выдерживает критики, невозможным стало принимать на веру ее сообщение» (с. 44). Вся она имеет легендарный характер. Существенная неверность, видите ли, заключается уже в рассказе о том, как прежде у полян княжили в роде своем потомки Кия, и в рассказе о приходе на берега Днепра Олега с Игорем. «Когда киевский книжник в половине XI века взялся за перо, чтоб выяснить себе происхождение и первые моменты развития киевского государства (?!), процесс его сформирования был стариною достаточно давнею», — говорит автор (с. 41). Вот этою давностью он и объясняет сбивчивость и запутанность Несторова изложения. Упоминание летописца о родоначальнике полян, о Кие с братией, господин Грушевский принимает «за искаженную версию» того исторического факта, что «киевская княжеская династия» была местная издавна, а вовсе не повелась от находников варягов. А так как за давностью лет память о «киевской княжеской династии» затемнилась и самого Нестора, «автора «Повести временных лет», легенды и комбинации о Кие не удовлетворили, Нестор и предложил свою очень сложную теорию в объяснение происхождения киевского государства. По мнению автора «Повести», «русь — это народ скандинавский (варяжский), его привели в Новгород три брата-конунга; из Новгорода эти варяжские конунги овладели днепровским путем и самим Киевом и положили начало княжеской династии» (с. 42).

Но в данном случае спутался не Нестор, а сам господин Грушевский.

Во-первых, местные князья, как старшины народные, велись не только у полян, но и во всех вообще родах-племенах славянских. Как у киевлян мог княжить в роде своем Кий с братией, так у родимичей княжил Родим, у вятичей Вятко. От Вятка велись и последующие князья, старшины народные, вплоть до Ходоты, когда напоследок всех их перевел и окончательно заменил у вятичей державный князь Владимир Мономах. У древлян упоминается князь Мал; о прочих свидетельствуют сами древляне: «наши князи добры суть, хорошо пасут землю древлянскую».

Итак, рассказав предание полян о своем родоначальнике Кие и о том, что насчет его ходили разные толки в народе, сам летописец ничуть не представляется через то легендарным повествователем и того менее «книжником, вообще очень склонным к гипотезам и комбинациям», каким его, будто бы «с фактами в руках», считают книжники нашего времени и за какого выдает его (на с. 43) сам господин Грушевский. А во-вторых, рассказывая о начале Русского государства (а не киевского, как выражается автор «Очерка истории украинского народа»), о том именно, откуда пошла Русская земля и стала есть, летописец нигде ни единым словом не упоминает, что «Русь — это народ скандинавский, и его привели конунги». Напротив того, Нестор свидетельствует точно и определенно, что Рюрик с братией — не даны, не свей, не готы, не англяне и не мурманы, а русские варяги. Но, запутавшись и сбившись по этому поводу, сам господин Грушевский действительно предлагает «очень сложную теорию возникновения киевского государства» в доказательство того, что Олег с Игорем Рюриковичем и Святослав Игоревич были исконными туземцами в Киеве и что они полянам — свои, а не пришлые варяги.

Вот эта оригинальная теория: «Имя Руси связано ближайшим образом с землею полян и, очевидно, было ее исконным именем (с. 44). Нельзя класть рассказов «Повести», летописи XI века, в основание истории Киевского государства, принимать ее теорию о том, что это государство обязано своим возникновением скандинавским конунгам и так далее. Имя Руси указывает на полянскую землю и ее старый центр Киев. Географические, культурные и экономические условия подкрепляют это указание, поясняя, что здесь скорее, чем где бы то ни было на Восточно-Европейской равнине вообще, и в наших (?!) землях специально, должна была почувствоваться нужда в образовании постоянных военных сил, более прочной и интенсивной государственной организации и были налицо материальные средства к ее созиданию» (с. 45).

Какие именно были налицо материальные средства к созиданию более прочной интенсивной государственной организации — ответом на это служат у автора следующие строки: «Киевский патрициат, сословие богатых купцов-воинов, расширяя район своих торговых сношений, закладывая свои фактории и филии на главнейших торговых путях, в своих интересах должен был стремиться к образованию военных сил, к созданию политической организации для охраны торговых интересов. Затем охрана дорог и сношений переходила сама собой в покорение племен, сидевших по этим торговым дорогам... Недаром имя Руси, то есть специальное имя Киевщины, прежде чем стать именем государства, становится у иностранных писателей (Константин Порфирородный, Ибн-Даст X века) именем этого класса купцов-дружинников... связавших в государственную организацию свою систему торговых дорог и факторий. Киевщина была очагом его и сообщила ему свое имя Руси. Этот класс репрезентовал государственную организацию, созданную киевским патрициатом, и передал русское имя этой государственной системе, системе племен и земель, входивших в ее состав. Так представляется происхождение русского Киевского государства» (с. 41).

Но «класс купцов-дружинников», которых вольно же господину профессору называть «патрициями», очень определенно именовался как в Киеве, так и в Новгороде — варягами. Совершенная правда, таким образом, что «водный путь из варяг в греки» и обратно был чрезвычайно важен для варягов. Несомненно, они дорожили им и всячески старались обеспечить его в своем владении и в свою пользу. Но ведь именно новгородцы славились своею торговлею и, обще с варягами, пользовались этим путем — киево-новгородским. Таким образом, весь приведенный набор ученых фраз и научных слов господина Грушевского оказывается вздором. Господин профессор — шутка — забыл Новгород и варягов. Ему бы справиться хоть с тем бытовым явлением, что торговля по всей Украине и строительные предприятия даже в настоящее время производятся исключительно тамошними поселенцами, пришлыми из северных губерний; даже сейчас вся Украина обстраивается не иначе, как ярославцами и костромичами, да рязанцами, да тверичами; не мешало бы вспомнить и то, как еще при Ярославе Мудром киевляне, поднятые Святополком против новгородцев, корили их: «Вот, мы вас заставим на нас рубить хоромы». Самое наименование полян от Поля, то есть степи, указывает уже на степной характер здешнего населения.

Но допустим, с господином Грушевским, что «имя Руси связано с землею полян и было ее исконным именем», — попробуем согласиться с ним даже и в том, что «Киевщина» сообщила русскому народу и Русской земли их имя. Что ж он выиграет через это? Тогда будет вдвойне нелогично и уже ни с чем несообразно кликать народонаселение «свыше 32-х миллионов на 750 тысячах километров» каким-то «украинским», а не русским народом. И для того написана им целая книга, о которой он еще в предисловии поясняет, что она составляет лишь «краткое извлечение» из его большого курса, «читанного им весною 1903 года по приглашению русской школы общественных наук в Париже»!

Можно пожалеть его парижских слушателей — и нельзя будет не согласиться с господином Грушевским, что его большой курс «ни в украинском оригинале — «История Украини-Руси», 4 тома. Львов, 1898-1904, — ни в немецком переводе (Лейпциг, у фирмы В.О. B.G. Teubner) не может получить значительного распространения в России» (предисловие к «Очерку»). Хотя, разумеется, сам он за причину такой невозможности считает «научную репрезентацию» своего большого курса, имеющего сокрушить предрассудок о значении «великорусского языка»... Но в этом он ошибается, как и в том, например, что принятие Владимиром христианства было вызвано лишь желанием его — по примеру прочих средневековых варваров — получить корону из рук греческих императоров (с. 62).

Мы глубоко убеждены, что тейбнеровское издание сочинения господина Грушевского и сам украинский оригинал не могут получить распространения в среде сознательных русских читателей просто по несообразности содержания.